Циля написала об этом в школьном сочинении, за что отец побил ее. Когда рассерженный завуч спросил его в школе, за что он побил Цилю: за то, что она солгала, написала неправду, приписала матери чужое геройство? Он сказал, что дочка написала чистую правду, за это и побил.
Я часто провожал Цилю со школы домой, потому что никто с ней никогда не ходил, не разговаривал, от нее часто плохо пахло. Их семья жила в одиноко стоящем маленьком ветхом доме в нижней части города, за Пушкинской горкой. Я очень хотел увидеть ее мать, ту самую девочку, отравившую страшную овчарку в концлагере, но Циля никогда не приглашала меня в дом, ссылалась то на строгого отца, хотя отец ее в это время обычно, находился на работе, то на плохое самочувствие мамы, то на злую собаку во дворе.
Как-то раз, когда Циля не пришла в школу, мне тоже захотелось уйти с уроков, я ходил по рынку, увидел Цилиного отца за работой, он с другими грузчиками таскал на себе мешки с мусором. Я решил навестить Цилю. Вошел к ним во двор – никакой злой собаки – дверь открыта, вошел в предбанник, никого, впереди была еще дверь, постучал не сильно и открыл, со словами, дома ли Циля.
То, что я увидел, могло сделать меня калекой на всю жизнь. На грязном матрасе у стены на четвереньках стояла плотная, совершенно голая и ещё не старая женщина и скалила зубы. Глаза у нее были звериные, она как будто поджидала меня, притаившись, заманила в свое укрытие. Я не мог кричать, потому что лишился дара речи и голоса. Она скулила, рычала и при этом лыбилась. И почти сразу по-собачьи бросилась на меня.
Чьи-то руки потянули меня назад, я оказался за дверью, Циля вернулась из туалета и спасла меня, она успела первой броситься к матери, я убежал.
Не успел я прийти в себя, как меня разыскал Цилин отец, он сказал, чтобы я держал язык за зубами.
– Циля, – сказал он, – написала в сочинении только часть правды. Потому что Правда – намного больше нашего ума.
– Дело было так, – продолжил он, – ближе к концу войны немецкое командование совсем озлобилось, и вышел приказ о закрытии нашего гетто. Всех евреев увезли в лагерь, где взрослых отравили газами в первые же недели. Оставили только детей, на них науськивали овчарку и ставили опыты. Очередь дошла бы и до будущей Цилиной мамы, но ей повезло: эсесовец, стоявший на посту у лаборатории, как-то схлопотал партизанскую пулю. Не знаю, выжил ли он, но с тех пор склад с реактивами охранял вместо него какой-то вечно пьяный румын. Цилина мама как-то улучила момент, и когда он отвлёкся, огрела его камнем по затылку. Казалось бы, ты знаешь, что было дальше.
– Она прокралась на склад, украла отраву и кинула её собаке? – спросил я.
– Не только. Ещё она зарезала этого румына, перерезала ему горло. Но при этом он ещё и укусила его, чтобы рана была похожа на след собачьих зубов. Дохлую овчарку нашли рядом с трупом человека.
Еврейская девочка в концлагере могла победить страшную овчарку только одним путём – построить эту овчарку в себе. Она сама стала этой немецкой овчаркой, которая чуть не вырвала мне горло.
Он достал пачку и закурил, пуская вонючий табачный дым.
– ...Она меня полюбила, как собака. Только собаки могут так сильно любить, – сказал он. От следующей фразы я чуть не поперхнулся. – Пожалуй, в одном Гитлер был всё-таки прав. Чем больше узнаёшь людей, тем больше любишь собак.
Я дрожал.
– Ты узнал правду о Цилиной маме. Всего лишь. Что с тобой будет, парень, когда ты узнаешь правду о себе?
Артур А., 2012
